Три дня с графом Клейнмихелем

Прямая, как стрела, была изначально линия Николаевской железной дороги. Отчего же тогда вдруг она стала кривой? И какую роль сыграл тут палец императора?

Маленькая экспедиция любителей железных дорог пыталась ответить на эти и другие вопросы, призвав в помощь...самого графа Клейнмихеля.

Редкого пассажира судьба ссаживает с электрички на станции Веребье, одной из многих между Окуловкой и Малой Вишерой, что по Октябрьской, бывшей Николаевской, железной дороге. Полюбовавшись местными ракитами с округлыми, будто садовником подстриженными кронами, он, возможно, зашагает по грунтовой дороге в сторону деревни Лескуново и тогда не замедлит очутиться в огромном овраге, пологом и лесистом; речка, прокопавшая его, и дала название станции. Вскоре, однако, путник остановится, пораженный, перед двумя громадными, явно искусственными сооружениями.

Странные узкие лбы выпирают из обоих склонов оврага, сравниваясь с ними по высоте и глядя прямо друг на друга. Словно древние пирамиды, они подавляют и хранят тайну: какие племена воздвигли их, каким богам? А узнай любознательный странник, что ось одного капища указывает точно на Санкт-Петербург, а другого на Москву... Не в силах более терзаться догадками, он (автор этих строк) взбегает на загадочную гору и спешит вдоль по ее хребту. Не проходит и пяти минут, как перед ним открывается широкая поляна, где уже дымит костер. Вокруг огня сидят посвященные, а на почетном месте — Александр Сергеевич Никольский. Он — зампред Всероссийского общества любителей железных дорог и руководитель экспедиции по несуществующему ныне отрезку Николаевской дороги. У него и папочка уже раскрыта, он достает оттуда темную фотографию, на которой смутно проглядывает какой-то барельеф.

— В Санкт-Петербурге, — рассказывает Никольский, — на Исаакиевской площади стоит памятник Николаю Первому. Знаменита статуя тем, что вздыбленный конь, на котором восседает император (не путать с Медным всадником), имеет всего две точки опоры. Однако мало кто обращает внимание на фигуры, опоясывающие постамент. А они показывают четыре важнейших события царствования этого монарха. Один из них — на снимке.

И мы разглядываем. Изображен какой-то высоченный мост, по которому резвый паровозик тянет вагончики. Внизу — толпа вельмож с эполетами и аксельбантами. Все смотрят на одного — явно Николая, двое что-то ему разъясняют. Год 1851.

— Год открытия железной дороги из Петербурга в Москву, — продолжает Никольский. — Император, вместе с супругой поехал первым поездом, и в самых примечательных местах выходил. А это сооружение как раз и считалось на трассе самым-самым. Веребьинский мост — 590 метров длины, 53 высоты. Насыпь по берегам реки, вы поняли, — от него, а наша поляна — бывшая станция Веребье — третьего класса. Так вот, когда Николай принимал дорогу, на этом грандиозном мосту случился казус. Поезд, ведомый американской бригадой, взял и забуксовал! Оказалось, рельсы были ржавые, и мастер, желая выслужиться перед государем, покрасил их не только с боков, но и сверху. Понятно, Клейнмихель — он спиной на барельефе — сразу побежал наверх, морду машинисту бить, а иностранцы принялись под колеса песок сыпать. Общими усилиями состав покатил дальше.

— Да, — ввертываю я, — мы по Некрасову только и знаем, что эту дорогу построил русский народ. А вот в Белозерске, на берегу Белого озера, у канала, который огибает весь южный берег, я видел обелиск: «Соорудил Петр Андреевич Клейнмихель». Значит граф и здесь след оставил...

— Клейнмихель, — отзывается Никольский, — был главноуправляющим путями сообщения и общественными зданиями...

Но сам-то Александр Сергеевич, сам Никольский каков! Ведь медиум же он, маг, шаман, я сразу понял. Ведет нас по старой трассе, будто хадж это у него, путешествие по святым местам. И направляет его дух самого графа Клейнмихеля. Чащоба невероятная, уже и не разберешь, где была насыпь, а где выемка. В одном месте бобры засеку устроили, в другом промоину перелезаем, а где-то, по слухам, даже бомба неразорвавшаяся с войны засела. Сухостой, крапива гигантская. Но мы все равно грезим, как пробегали тут, гудя, паровозы, обдавали дымом. А на привале достает наш предводитель заветную тетрадочку, где выписки у него из мемуаров прошлого века:

— Был у Клейнмихеля старый слуга-дворецкий. И вот однажды, при госте, граф говорит ему: «Закрой окно!» А тот и ухом не ведет. Петр Андреевич снова: «Закрой!» Слуга вообще поворачивается и уходит. А граф смотрит на гостя и с восхищением произносит «Каков, каналья!»

Выползаем наконец-то со старой трассы на новую. Торжественно переваливаемся через знаменитую оградительную сетку Октябрьской железной дороги. Но и о гравий бить ноги по жаре немногим слаще.

Привал в красненьком придорожном здании, какие часто видишь на этой магистрали из окна поезда, совершенно разрушенные и разоренные. Что это, старые станции? Нет, бывшие казармы для рабочих-путейцев. Никольский обходит дом и грустнеет: такое запустение! Да, думаем, Клейнмихель тоже бы не одобрил. Садимся за стол в комнате-кузне, качаем рычаг от мехов, которых давно нет.

Конечный наш сегодня рубеж — станция Мстинский мост. Пытались ли вы, читатель, когда-нибудь переходить реку по железнодорожному мосту? Автор пытался. Однажды в Чарджоу пошел по шпалам через свою любимую Аму-Дарью: завернула его стража через сто метров. И вот теперь представьте: мост, вознесшийся высоко над Метою, прямо-таки летит над нею. Какая удобная мишень для террористов! Вот они и появляются — шесть человек в сапогах и защитных куртках, явно вышли из лесу. Это, конечно, мы. Взбираемся по нескончаемой лестнице на насыпь и вслед за Никольским смело шагаем вдоль путей на тот берег. На Александре Сергеевиче — фуражка железнодорожная, а еще для верности — оранжевый жилет. Навстречу, уже на той стороне, встает караульный с винтовкой наперевес. Страшно, конечно, против шести диверсантов. Но лицо каменное, как и положено при исполнении. Обрядовый костюм Никольского, однако, производит требуемое магическое действие. Застыв с ружьем ниже пояса, охранник пропускает всю цепочку. И только когда замыкающий не выдерживает и задает мучащий всех нас вопрос «А пиво-то где здесь?», лицо часового смягчается, а затем принимает уже вполне человеческое, озадаченное выражение.

— А здесь нет, внизу надо было. Что же начальник-то вас ведет, не показывал?

Ох, шаман наш начальник!

Пиво есть. А когда ищем удобное место для отдыха — и чтобы тень, и вид на мост с поездами пробегающими — то обнаруживаем еще нечто. В пристанционном овраге, высовываясь из болотины прутьями своего ограждения-лукошка, являет себя настоящая реликвия. Тендер его величества, что там — божества Паровоза! 70-х годов прошлого века! (Для непосвященных: тендер — это тот ящик на колесах для угля и воды, что цепляется к паровозу. Штыками и топорами освобождаем драгоценность от зарослей кустарников, и судя по тому, сколько внутри грязной йоды (не вытекает!), находка в прекрасном состоянии. Никольский произносит речь перед видеокамерой: возможно, говорит он, тендер именно от того паровоза, который унес жизнь Анны Карениной.

Воодушевленные находкой, уже на электричке возвращаемся в Веребье. В голове звучат строки: «И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колени».

Достойное завершение дня!

На следующий день нашей маленькой экспедиции предстоит трейнспоттинг. Да еще какой!

Что это такое — трейнспоттинг? Еще одно ужасное иностранное слово. Не пугайтесь и не путайте с армреслингом и бодибилдингом. Трейнспоттинг — это занятие сытых западных дяденек, предпочитающих в свободный часок убежать от супруги на железнодорожную насыпь и засесть там в каком-нибудь живописном месте. Человек терпеливо поджидает поезд, а когда тот появляется, делает фотографию и записывает у себя в книжечке. Допустим: «4.15 из Паддингтона. Опаздывает на три минуты». Потом, с сознанием не зря прожитого дня, наблюдатель идет домой и шлет снимок с отчетом в любимый журнал, издаваемый для просвещенных.

Так вот, в четвертом часу дня по нынешней трассе, по величественной дамбе, которая пересекает веребьинский овраг, промчится несравненный скоростной поезд ЭР-200. Никольский ведет отряд вдоль реки напролом. Пути и в самом деле нет: заросли жуткие, тропинка чуть что исчезает.

Но мы все-таки продираемся и выходим к дамбе. Любуемся поездами, громыхающими высоко над нами. По дощатому балкону смело устремляемся в трубу, под которой течет Веребья. В полутьме журчит вода, стиснутая старым камнем; плиты свода тверды и шершавы. Ласково ощупываем маленькие сталактитики. Наконец устраиваемся под насыпью и ждем.

— Кончился век государя, и кончилась карьера Клейнмихеля, — рассуждает Александр Сергеевич. — Не нужен оказался новому царю такой крепостник. Дамбу эту возвели уже после его смерти, в 1881 году. На Мете тогда деревянный мост меняли на нынешний, железный, а здесь проложили объезд — так вышел на прямой Николаевской дороге заметный крюк. Но иначе участок веребьинского моста был слишком крутой, приходилось постоянно держать наготове паровоз-толкач, который помогал составам идти в гору.

— А история о том, как Николай чертил линию трассы по карте? Что у царя был кривой палец, который выехал за линейку как раз на Веребъе? И государь обвел его, а никто не посмел возразить.

— Просто вымысел. Шли по прямой, потому что топографию будущей трассы не знали.

Использовали петровскую еще просеку-«першпективу».

Чу, гремит — Что делать? Падать ниц? Нет, фотографировать! Его величество ЭР-200 проносится по верху серебристой ракетой. Один только кадр, а насыпь уже пуста. Можно раскупоривать тушенку.

— И все-таки, — возвращается к теме руководитель экспедиции — царь сыграл в строительстве этой дороги огромную роль, и, по справедливости, на Ленинградском вокзале надо было не Ленину ставить памятник, а ему. Весь кабинет государев — сорок министров — проголосовал против того, чтобы ее строить. И тогда Николай сам решил — монаршьей волей. Однако строительство велось неспешно. Но вот однажды на каком-то банкете император оказался лицом к лицу с графом Клейнмихелем. И сразу вспомнил: «Когда построишь?». Тот опешил и тут же брякнул: «Через год!» И построил.

Пешком от нашего лагеря к ближайшей здесь станции Оксочи пройти невозможно: дорога напрочь залита навозом с местной фермы. Сидим, ждем электрички на Веребье...

Что рассказать про день третий? Копаем. Вернее, копают Никольский с миитовцем Леней. Роют, ломая лопаты о древнюю щебенку, профили по верху насыпи. Миитовец Дима бродит с миноискателем. Тем временем трактор подвозит целый прицеп «добрых поселян», в основном женского пола, которые принимаются убирать сено. Наши серьезные археологические работы их вовсе не удивляют.

Оказывается, насыпь очень любима местными жителями. Женщины наперебой хвалят ее, указывая, какая она ровная и прямая, прочная и высокая. Подъезжает «москвичок», и водитель, тоже желая помочь науке, делится старинным преданием. Было-то как — Николай, едучи первым поездом, испугался веребьинского перехода, и состав провели по мосту без государя. А сошел царь именно на том месте, где стоит дом этого автомобилиста. Однако Никольский тут только хмыкает. Что бы сказал Клейнмихель?

Понемногу из-под земли вылезают разные железнодорожные мелочи — костыли, огромные болты с проржавевшими гайками, прокладки для скрепления рельсов. Но самих рельсов, конечно, нет. Внизу, ближе к реке, обнаруживаем остатки мостовых опор, использованных местными жителями на фундаменты домов.

Кажется, что дух графа безмолвно следит за раскопками, но в конце концов не выдерживает и прорываемся в словах Никольского.

Мы ведь все сокрушаемся, что не отыскиваются косточки русские, которые по бокам-то все...

— Действительно, — говорит Александр Сергеевич, — в документах отмечено: собралась раз голодная толпа, потому что не завезли вовремя хлеба и мяса. Заметьте, и мяса! Но хлеб срочно доставили, а с мясом дело разрешилось само собой по причине начавшегося поста. Вот так-то!

Этот последний день завершаем волнующим обрядом. Живой картиной. Участники экспедиции встают под насыпью и представляют в лицах сцену с питерского барельефа. Конечно, Клейнмихеля подобало бы играть Никольскому, но ему все-таки отходит роль государя. Мы тоже хотим, чтобы наш начальник предстал перед историей лицом, а не со спины. По очереди выбегаем из картины и щелкаем затворами.

На следующее утро пути наши разойдутся. Никольский с Леней отправятся в Шушары (это под Питером), в железнодорожный музей. Будут колдовать над грудами старых железок, свезенных туда со всей страны. И кто знает, каких еще духов им удастся вызвать, восстанавливая старые паровозы? Мы же, остальные, на почтово-багажном поездке — а с иными в Веребье туго — едем в Москву. Тендер, ЭР-200, килограммы находок — экспедиция увенчалась успехом, и это не случайно. Граф был с нами.